Фёдор Глинка «Блудный сын»
Ф. Н. Глинка (1786 – 1880 гг.)
- Он некогда отцу сказал:
«Мне жить с тобою нет охоты,
Мне тяжки сельския работы:
Еще я света не видал.
Отдай наследное именье,
Отдай, отец, мою мне часть!
Я над собой имею власть
И в свете жить найду уменье…»
Он взял и продал свой удел
И полетел на берег Нила;
И скоро чуждый край узрел
И неба чуждаго светила.
И стал себе он господин:
Мечты и страсти заиграли,
Как искры радости сверкали,
И, мнимый сердца властелин,
Он в область ринулся забавы:
И вьется рой друзей лукавых
Кругом безпечнаго в пирах.
Он сладко дремлет на коврах;
И Тирския раскинув ткани,
Он лести собирает дани;
И в страстных тающий огнях,
В кругу красавиц светлооких,
Средь ароматов и сластей
В чертогах кедровых высоких,
Он снял бразды с своих страстей,
И говорит: «Дни кратки наши
Как сон туманный пролетят!
Друзья! смелей напеним чаши
И в благовонный аромат,
От многоценнаго елея,
Власы потопим!.. Не жалея
Я угощаю, други, вас!
Нас обовьют красавиц руки!
Нам розы и свирелей звуки…»
Но вот, как смерть, подкрался час,
Как тать в полунощи незримый,
И обнищалый и гонимый
Бежит, минутной неги сын,
В пустыни дикия один… - II
- Весна свежит природы вид:
Растут реки священной воды,
И над рядами пирамид
Горят безоблачные своды.
И пальмы клонятся с холмов,
Как девы стройныя рядами;
И дышет и кипит любовь
И в небесах и под водами…
И, как жених, роскошный Нил
Течет лобзать свои долины.
И острозубый крокодил,
Покинув тайныя пучины,
На солнце дремлет меж подруг.
Все нежит взор, ласкает слух!
Но грустный гость чужаго брега
Не зрит красы чужой страны:
Не для него природы нега;
И радости родной весны
В душе проснулися печальной,
Как на долине погребальной
С зарею свежие цветы…
Уж буйной юности мечты
Прошли, как слух о счастьи ложный,
И он, в надеждах осторожный,
Сказал, тоскуя сам с собой:
«Когда гонимый я судьбой,
Когда от жизни оторвуся?»
Но вдруг решась: «Я возвращуся!
К тебе, отец, к тебе хочу!
Перед тобою, друг почтенный,
Страстями странник заблужденный,
Себя в грехах я обличу…
Скажу: суди! Но вид суровый
Смягчив, родитель! дай оковы:
Мне мило будет их носить;
Пускай мои изгложут ноги:
Я буду пастырь твой убогий,
Но только дай с тобою жить!» - III
- Уж близкий он к местам родным,
Благословляет мысль возврата,
И родины завидел дым:
Он слаще неги аромата…
Бежит знакомый ручеек,
Как юность прежняя светлея;
И ласковым приветом вея,
Пришельца встретил ветерок…
И странник, проясняясь думой,
О счастьи прежнем замечтал.
«Но, мой отец! твой вид угрюмой…
Боюсь…» И весь он трепетал,
И цепенел и колебался…
Но кто над нищим улыбался
И сердцу сердцем говорил?
Кто окропил его слезами
И столь знакомыми руками
В свои объятия стеснил?
Отец!.. Он здесь — и все забыто!
Тиха душа как светлый мир;
И ожил грустию убитой
И зашумел веселый пир. - IV
- Когда ж и я, дитя неволи,
Из знойных жизни сей степей,
Из сей туманныя юдоли,
Сломив кольцо земных цепей,
К Тебе, Небесный, возвращуся;
И на пути в Твой светлый дом,
Покрытый прахом и стыдом,
Перед Тобою поклонюся,
Благий Господь мой и Отец?
И грусти не сдержав обильной,
Я здесь! воскликну наконец:
Я пред Тобою, Боже сильный!
Я блудный сын, Ты судия!
Средь ангелов Твоих немею
И повесть разсказать не смею
Тебе земнаго бытия!
Но в царстве смерти и порока,
Средь говорящих мертвецов,
Я зрел душей Твой дом высокой;
Я весь был грусть и весь любовь,
И не нашел любви взаимной.
И утомленный от тревог,
Приют страстей покинув дымной,
Вхожу в веселый Твой чертог.
Еще в земной моей печали
Мне о любви Твоей сказали
Твои святыя небеса!
Ах, повели, Отец мой вечный!
Да прирожденный грех сердечный
Омоет горняя роса!
Да совлекут с меня оковы,
Что нажил я в житейской мгле,
Да поживу с Тобой я новый
И позабуду о земле!
Описание
Поэт Ф. Н. Глинка (1786 – 1880 гг.) был с детства набожным. Религиозные настроения сказались в поэте ещё в годы обучения в кадетском корпусе, где сильное впечатление произвёл на него учитель Закона Божьего отец Михаил (будущий митрополит Петербургский). Искание правды становится на всю жизнь определяющим состоянием Глинки: он даже даёт клятву, выйдя из корпуса, «всегда говорить правду». Не случайно и то, что столь многое из поэзии Глинки было посвящено духовной теме. По словам М. М. Дунаева, «духовная поэзия была для Глинки средством осмысления собственного времени, его забот и тревог. Исследователи давно отметили, что вольные переложения псалмов становились под пером Глинки близкими гражданской оде. Так, через переживание страданий Иова поэт пытался постичь смысл выпавших на его долю испытаний в ссылке. Другое свое религиозное переживание Глинка облек в форму стихотворения «Блудный сын».
Сочинение впервые опубликовано в журнале «Соревнователь просвещения и благотворений» незадолго до декабристского восстания, в 1824 году. Как отмечают биографы, Глинка знал о замыслах «Северного общества» но не разделял их, строго придерживаясь монархического устройства. Он говорил, что надо не на Сенатскую площадь выходить, а стремиться к духовному обновлению граждан, полагая, что «чистота нравов, целомудрие народа – есть вернейший его капитал, неоценимое сокровище!» Возможно благодаря подобным воззрениям поэта и стал возможен выход в свет книги «Опыты священной поэзии» (1826), стихотворением-прототекстом которой явилось сочинение «Блудный сын».
В очерке, посвященной трагедии Иова, говорилось, насколько большое внимание Глинка уделял творениям святых отцов. В этой связи было бы любопытно рассмотреть стихотворение «Блудный сын» в свете патристических толкований на евангельскую притчу.
Как справедливо отмечают исследователи, главной чертой лирического героя является самоуверенность. Прежде живший высшим Отцовским Разумением, сын начинает полагаться на самого себя, говоря:
Я над собой имею власть
И в свете жить найду уменье…
Но именно доверие своему уму святитель Григорий Палама – один из толкователей притчи о блудном сыне – назвал источником всех человеческих зол: «наше имение и богатство это – врожденный наш ум. До тех пор, пока мы держимся спасительного пути, мы имеем его сосредоточенным в отношении самого себя и в отношении Первого и Высочайшего Ума – Бога; когда же откроем двери страстям, тогда немедленно он расточается, блуждая вокруг плотских и земных вещей, вокруг многовидных услаждений и связанных с ними страстных помыслов». В блудном сыне Глинки совершается полная победа греховных человеческих помыслов над божественным разумением.
И стал себе он господин…
….И, мнимый сердца властелин,
Он в область ринулся забавы…
Кульминационным в ситуации постепенного нравственного падения героя является момент, когда бразды (разума) снимаются с похотений плоти:
Он снял бразды с своих страстей…
Руководствуясь животными инстинктами, младший сын начинает жить так, чтобы взять от жизни все услаждения. Но остается ни с чем, «обнищалый и гонимый». Настоящей поэтической удачей в данном случае является мотив смерти, который Глинка тонко вплетает в полотно текста. Вначале, раздумывая о кратковременности этой жизни, распутник обращается к лукавым наперсникам с призывом наполнить бокалы:
И говорит: „ Дни кратки наши
Как сон туманный прилетят!
Друзья! Смелей напеним чаши
И в благовонный аромат…
Но вот наступает час изгнания и одиночества, для словесной репрезентации которого поэт вновь избирает мотив смерти:
Но вот, как смерть, подкрался час,
Как тать в полунощи не зримый,
И обнищалый и гонимый…
Таким образом, достигается дидактический эффект: истина оказывается вовсе не в вине, а в нелегкой судьбине.
Следующий отрывок миницикла начинается с живописания красот природы: Глинка редуцирует ответвления сюжета, связанные с выпасом свиней, его блудный сын платится за свое своеволие не голодом, а щемящим одиночеством. Как хорошо здесь бы подошли строки В. Ходасевича из стихотворения «Поздно»:
Кто всегда – один,
Тот забыл, что в церкви – радость,
Он – как блудный сын.
Чужбина не прельщает блудного сына, он «не зрит красы чужой страны»: в его печальной душе просыпаются «радости родной весны», которые напоминают об Отечестве, и он возвращается мыслью к своему родителю. Представляя слова, которые скажет отцу, евангельский сын уготовляет себе поприще наемника: «и уже недостоин называться сыном твоим» (Лк. 15:19) Святитель Григорий Палама, разъясняя этот фрагмент притчи, отмечает, что наемники – это суть те, которые «за слезы покаяния и за смирение получают как бы некую плату – спасение. Сыновья же это – те, которые по любви к Нему подчиняются Его заповедям; как и говорит Господь: “ кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое ”» (Ин.14:23). Эта же трихотомия (раб – наемник – сын) имеет место и в толкованиях на данный фрагмент Писания блаженного Феофилакта Болгарского, на нее же ссылается преподобный Авва Дорофей в главе «О страхе Божием» своих «Душеполезных поучений». Вне всякого сомнения, знакома она была и начитанному в святоотеческой литературе Глинке. Во всяком случае, в своем стихотворении он умело обходит мотив наемничества, как бы удесятеряя покаяние юнейшего сына, и называет его рабом, о чем свидетельствует образ появившихся в тексте «оков».
Скажу: суди! – Но вид суровый
Смягчив, родитель! дай оковы:
Мне мило будет их носить…
Рабское, унизительное состояние, которое готов терпеть блудный сын подтверждается и ролью пастыря (пастуха), о которой он хочет просить отца:
Я буду пастырь твой убогий,
Но только дай с собою жить!
Как мы помним в евангельской притче пастухом младший сын был лишь однажды, когда пас свиней, находясь в неволе у жителя чужой страны. Так, еще раз актуализируется тема смирения, проявившаяся в унизительном состоянии, которое готов терпеть отпрыск ради пребывания рядом с отцом: «Но только дай с собою жить!»
В третьей части стихотворения пришедший в себя сын идет навстречу к отцу. Его встречает «знакомый» ручеек, ласковый ветерок, но не взирая на это в душе героя уже нет и толики прежней самоуверенности:
И весь он трепетал
И цепенел и колебался…
В поэтических строках, описывающих этот момент, есть одно важное определение: Глинка называет возвратившегося сына «нищим». И действительно пришедший в сокрушенный плач о грехах, в самую глубину смирения самолюбивый некогда герой обнищал духовно. И не случайно сочинение заканчивается темой Небесного Отечества. В четвертом, заключительном фрагменте появляется целый ряд образов: Небесное Отечество – родной дом, Отец – всемилостивый Господь, чужбина – пребывание в земной юдоли, блудному же сыну поэт уподобляет себя.
Ах, повели, Отец мой Вечный?
Да прирожденный грех сердечный,
Омоет горняя роса!
Да совлекут с меня оковы,
Что нажил я в житейской мгле,
Да проживу с Тобой я новый
И позабуду о земле!…
Здесь же появляется образ рабов Отца – светлых ангелов: «средь Ангелов Твоих немею», которые призваны совлечь с возвратившего в Лоно Отчее сына оковы, нажитые в «житейской мгле». Сравнение рабы – ангелы, ставшее общим местом евангельской экзегезы, одним из первых озвучил блаженный Феофилакт Болгарский: «Под “рабами” можешь разуметь Ангелов и потому, что они служат при всем том, что совершается ради нас, и что мы освящаемся при посредстве их». Не ясно доподлинно, был ли знаком Глинка с творениями блаженного Феофилакта, но очевидно, что его система образов имеет общее со святоотеческой литературой.
Глубоко метафорично в произведении осмыслении смерти. Из притчи нам известны слова отца, сказанные о возвратившемся сыне: «сей мертвъ бѣ и ωживе» (Лк.15:32). Образность последнего фрагмента, как кажется, базируется именно на этих словах. Так, жизнь на чужбине лирический герой уподобляет пребыванию в царстве смерти:
Но в царстве смерти и порока,
Средь говорящих мертвецов…
Однако возвращение в отчий дом – у Глинки значит не просто метанойю, возвращение в церковную ограду после пребывания во тьме смертоносного греха, это – переход в Горний мир, где герой позабудет о земном.
Да совлекут с меня оковы,
Что нажил я в житейской мгле,
«Да проживу с Тобой я новый
И позабуду о земле!…»
Совмещение в одном четверостишии близких по смыслу однокоренных слов «нажил» – «проживу» свидетельствует о противопоставлении двух форм бытия: временной и вечной. Так, по мысли поэта, все мы, христиане, суть блудные дети, возвращающиеся в свое Отечество.
Автор: Юлия Ростовцева. Источник: Экзегет.ру
